кусок пролога "Джанки"Я родился в тысяча девятьсот четырнадцатом, в солидном трехэтажном
кирпичном особняке, в одном из самых крупных городов Среднего Запада. Семья
жила в полном достатке. Отец владел предприятием, которое занималось
поставками пиломатериалов. Прямо перед домом - лужайка, на заднем дворе -
сад, садок для рыб и, окружавший все это хозяйство высокий деревянный забор.
Помню фонарщика, зажигавшего газовые уличные фонари, здоровый, черный,
блестящий Линкольн и поездки в парк по субботам - всю эту бутафорию
безопасного, благополучного образа жизни, ушедшего теперь навсегда. Я мог бы
рассказать еще о старом немецком докторе, жившем в соседнем доме, о крысах,
шнырявших на заднем дворике, тетиной газонокосилке и о моей ручной жабе,
обитавшей рядом с садком, но не хотелось бы опускаться до шаблонов, без
которых не обходится ни одна автобиография.
По правде говоря, мои ранние детские воспоминания окрашены страхом
ночных кошмаров. Я боялся остаться один, боялся темноты, боялся идти спать -
и все это из-за видений, в которых сверхъестественный ужас всегда граничил с
реальностью. Я боялся, что в один прекрасный день мой сон не кончится, даже
когда я проснусь. Я вспоминал подслушанный мной рассказ прислуги об опиуме -
о том, какие сладкие, блаженные сны видит курильщик опиума и говорил себе:
"Вот когда вырасту, то обязательно буду курить опиум".
В детстве я был подвержен галлюцинациям. Однажды ранним утром я увидел
маленьких человечков, играющих в игрушечном домике, который я собрал. Страха
я не испытал, только какое-то спокойствие и изумление. Следующая навязчивая
галлюцинация или кошмар, преследовавшая меня неотступно в возрасте
четырех-пяти лет, была связана с "животными в стене", она начиналась в
бредовом состоянии от странного, не поддающегося диагнозу, нервного
возбуждения.
Я посещал начальную школу с будущими примерными гражданами -
адвокатами, докторами, бизнесменами этого крупного городского захолустья на
Среднем Западе. В общении с другими детьми был робок и ужасно боялся
физического насилия. Одна агрессивная маленькая лесбиянка дергала меня за
волосы всякий раз, когда замечала. Так бы и вмазал ей сейчас по роже, но, к
сожалению, опоздал - давным давно она свалилась с лошади и сломала себе шею.
Когда мне было около семи, мои родители решили переехать на окраину,
дабы "скрыться от людей". Купили большой дом, окруженный лесами и полями, с
рыбьим садком и белками вместо крыс. Так и зажили здесь, в спокойной дыре с
прекрасным садом, напрочь оборвав все связи с городской жизнью.
В средней школе я ничем особо не выделялся ни в спорте, ни в учебе, и
был типичным середнячком. Математика, как и остальные точные науки, была для
меня темным лесом. Никогда не любил спортивные командные состязания, по
возможности стараясь от них увильнуть. Короче, слыл хроническим симулянтом.
Зато обожал рыбачить, постреливать всякую живность и подолгу шататься. Для
американского мальчика того времени, я читал гораздо больше обычного: Оскара
Уайльда, Анатоля Франса, Бодлера, даже Андре Жида. На почве романтики я
сдружился с одним парнем, и по выходным мы исследовали старые каменоломни,
катались по округе на велосипедах и рыбачили везде, где только клевало.
В то время, меня просто потрясла автобиография одного вора-взломщика
под названием "Всегда неправ", где автор вполне обоснованно утверждал, что
провел большую часть своей жизни за решеткой. Для меня, в сравнении со
скукотищей "среднезападного болота", напрочь исключавшего всякую связь с
внешним миром, это звучало захватывающе интересно. В своем приятеле я видел
союзника, сообщника в преступлениях. Наткнувшись на заброшенную фабрику, мы
перебили там все стекла и стянули резец. Нас поймали, и наши предки были
вынуждены возместить причиненный ущерб. После этого мой дружок меня
"законсервировал", поскольку общение со мной стало угрожать его положению в
"определенных кругах". Я вскоре понял, что с этими "определенными кругами",
как и со всеми остальными людьми, невозможен какой бы то ни было компромисс
и обрел себя в полной мере в совершенном одиночестве.
Окружение опустело, противник затаился и я предался приключениям в
одиночку. Мои мелкоуголовные деяния были жестами абсолютно невыгодными и, по
большей части, безнаказанными. Я мог забраться в пустой дом, слоняться там
по комнатам и смотаться, так ничего и не взяв. Бабки мне были, по сути дела,
не нужны. Иногда я колесил по округе с винтовкой 22 калибра, подстреливая
цыплят. Я водил машину с полным пренебрежением к правилам дорожного
движения, пока не вляпался в аварию ( из которой выпутался чудом и
сравнительно легко отделался), сильно перепугался и стал обыденно
осторожным.
Я поступил в один из трех ведущих университетов, где специализировался
по английской литературе, не проявляя ни малейшего интереса к какому-либо
другому предмету. Я ненавидел университет, ненавидел город, где он
находился. Все, что соприкасалось с этим местом, разило падалью.
Университет, бывший убогой подделкой под английский, заполонили выпускники
закрытых средних учебных заведений, столь же убого-поддельных под английские
частные школы. Я оказался в полной изоляции, так как никого здесь не знал, а
замкнутая корпорация вышеупомянутых типов питала отвращение к чужакам.
Совершенно случайно повстречал нескольких денежных педрил из
международной голубой системы, путешествовавших по всему миру, снимавших
себе подобных во всех голубых притонах от Нью-Йорка до Каира. Я, выражаясь
языком социологов, усвоил их образ жизни, лексику и знаковую систему. Но,
поскольку в большинстве своем они были полными ничтожествами, я резко
охладел к этой компании после первоначальных восторгов.
Когда я без всяких отличий закончил учебу, то получал по отцовской
доверенности сто пятьдесят долларов в месяц. На дворе - депрессия, работы не
было, даже если я слишком хотел чем-нибудь заняться, думать об этом не
приходилось. Я мотанул в Европу, проболтавшись там около года. Европа
находилась в последней стадии послевоенного догнивания. За баксы можно было
купить большую часть населения Австрии, самцов или самок, без разницы. Это
было в 1936 году, незадолго до прихода нацистов, которые вскоре прикрыли
либидные пляски заокеанских туристов.
Вернулся в Штаты. Благодаря деньгам, доставшимся мне из трастового
фонда, я мог преспокойно жить, не работая и не преступая закон. Я и в мыслях
не возвращался к тому образу жизни, который вел в родной дыре на Среднем
Западе. Бесцельно болтаясь, посещал курсы лекций для дипломников по
психологии и брал уроки джиу-джитсу. Решив пройти курс психоанализа, около
трех лет продолжал изыскания в данной сфере, устранив для себя внутренние
запреты и общую озабоченность, чтобы жить как мне хочется. Успехам в
психоанализе я был в самой малой степени обязан своему аналитику,
невзлюбившему мою, как он выражался,"ориентацию". В конце концов, презрев
аналитическую объективность восприятия, этот чувак выставил меня за дверь
как "отъявленного мошенника". Впрочем, я был больше чем он удовлетворен
достигнутыми результатами.
После того, как по причине физической непригодности меня не приняли на
курсы офицерской подготовки (я обратился наудачу в пять мест и везде получил
отказ), меня призвали в Армию, признав, судя по всему, годным к бессрочной
службе без права на повышение. Осознав, что солдатская лямка в скором
времени станет удавкой, я незамедлительно отмазался, вытащив на свет божий
древнее заключение родной психушки.
Как-то раз, протащившись от приколов Ван Гога, я отрезал себе кончик
мизинца, надеясь произвести впечатление на занимавшую меня в то время,
особу. Врачебная "психбратия" никогда не слышала о Ван Гоге и констатировала
шизофрению, к тому же в параноидальной форме, что объясняло не вписавшийся в
их диагностику фактик: я прекрасно понимал, где и с кем находился, и знал,
кто был президентом Соединенных Штатов. Когда армейские шишки увидали этот
диагноз, меня немедленно демобилизовали с категоричной пометкой в белом
билете:"Сей муж более не подлежит призыву или перекомиссовке".
Развязавшись с военной бодягой, я переменил множество занятий. К тому
времени можно было уже найти любую работу, какая только в голову взбредет.
Работал частным детективом, дезинсектором, барменом. Трудился на заводах и в
конторах, параллельно ошиваясь в околоуголовной среде. Но чем бы я ни
занимался, каждый месяц имел свой минимум в сто пятидесят долларов как штык.
В принципе, мне не нужно было делать деньги, поэтому рисковать своей
свободой ради совершения поступков, расцениваемых как преступления, казалось
романтическим сумасбродством. Как раз в то время, и при таких условиях, я
повстречался с морфой и стал наркоманом. Сразу же возник приевшийся мотив -
настоящая потребность в деньгах, доселе мною не испытываемая.